Я написала из нечаянно подслушанного, про то, что часто слышу похожее на сессиях от мальчиков и девочек, кому уже за тридцать и сорок. Да, история, к сожалению, не новая, и как-то не спешит умирать, а все живет и ухватывается за новые поколения.
До киносеанса оставалось чуть больше получаса. Муж взял меня за руку.
— Опять холодные. Пойдем, попьем кофейку.
В кафе перед кинотеатром вкусно пахло ванилью. Столики по-европейски теснились друг к другу, сбиваясь в стайку так, словно им тоже было холодно.
Народу было немного: парень и девушка сидели так же как мы, дожидаясь начала фильма, определенно у них было свидание, определенно не первое, и их руки на столе разучивали движения из какого-то древнего замысловатого танца, рождая страсть прямо здесь в воздухе над поверхностью стола; две подружки с огромным количеством пакетов и коробок, видимо, решили чуть отдохнуть после покупок, их счастливые улыбки и мечтательные взгляды говорили о том, что они уже вовсю носят только что купленные и еще не распакованные наряды.
Телефонный звонок заставил мужа встать и выйти в фойе. Ничего не поделаешь. Работа. По тому, как он начал сопровождать свой разговор размеренной ходьбой, я поняла – надолго, очевидно до начала фильма. И сделав глоток, другой решила придумать интересное занятие и для себя. Не пришлось. Случай распорядился сам.За соседним столом началась достаточно громкая беседа, так что я ни разу не подслушивала. Разговаривали двое: мама и сын. Ей около шестидесяти пяти, ему под сорок. В них было что-то больше, чем просто внешняя схожесть, что-то неуловимое объединяло этих двоих. Иногда так бывает на сцене, когда играют хорошие актеры, играют профессионально, давно и слажено – и черты характера одного еще полнее и ярче отражаются от личности другого.
— Мама, мы со Светой так долго планировали эту поездку, подгадывали отпуска. Это все не так просто, — быстро почти на одном дыхании произнес сын, грузный мужчина с большими мягкими руками, так плотно до краев охватившими кофейную чашку, что она утонула в них вся. Поэтому казалось, что горят его ладони, дым плотным паром поднимался с глубин пригоршни, отражаясь почти физической болью на лице.
— Я понимаю, что я только мать. И, наверное, ко мне можно так относиться. Взять и просто вычеркнуть меня из своей жизни, выбросить, как ненужную вещь, — перехватывая эту боль у сына, и присваивая ее своему лицу, отвечала мать. Она не смотрела на сына. Ее лицо, вернее его выражение было опущено тонкой сетью морщин и складок, которая ловила и тут же тянула за собой вниз все, чтобы не появлялось на нем, наполняя неприятной тяжестью ее фразы.
— Мама, ну, как же вычеркнуть?!
— Так вычеркнуть. Забыть. Женя, ты даже не задумываешься, сколько мне этих праздников еще осталось! Я не молода и сильно сдала после папиной смерти.
— Мама, но ты же каждый год обследуешься. И со здоровьем все более-менее.
— Вот именно, что более – менее.
— Мам, а потом это же мой день рождения.
— Сын, не будь эгоистом. Это и мой праздник. Это я тебя рожала.
— Я знаю мама.
— Неужели я о многом тебя прошу?
— Мам, но мы могли бы собраться и отметить мой день еще раз после нашего приезда.
— Ты не понял. Мне не нужна моя жизнь без тебя. У меня после смерти отца остался только ты. Неужели это не понятно? Почему я должна каждый раз напоминать тебе об этом – о своем одиночестве? Это так жестоко.
— Успокойся мама, — сказал сын каким-то уже другим голосом, голосом другого человека. Теперь уже на его лице отчетливо прочертились и повисли морщины и складки, опуская все на своем пути, оставляя следы горечи и обиды. – Я пока не знаю, что сказать Светлане, но я что-нибудь придумаю.
— Да, Светочка тебя поймет. Она славная девочка. Вы вообще славные, милые дети…
